Валентина КозыреваНа языке «Довлатова»
3 марта 2018
На Берлинале картина «Довлатов» была удостоена «Серебряного медведя» за выдающиеся художественные достижения в области киноискусства. Разбираемся, как создатели добивались этой художественности.
Говорят, романтичнее всего признание в любви звучит на французском, хотя суть его одинакова на любом языке. Свой язык есть и у каждого режиссера: излюбленные инструменты и средства передачи замысла зрителю кочуют из фильма в фильм, оттеняя и подсвечивая главные идеи. Картина «Довлатов» Алексея Германа-младшего удачно сочетает в себе многие элементы его киноязыка, органично дополненные художником-постановщиком Еленой Окопной. Попробуем разобраться, какой эффект дают выбранные режиссером средства, как сочетается язык и тема высказывания, и почему иногда чтобы сделать высказывание ярче, кадр нужно сделать бледнее.
Фрагментированный субъектив
С первых кадров нам говорят: не ждите плавного нарратива и не думайте, что герой не знает, что он — герой. Довлатов сам рассказывает нам о мире (и самую малость — о себе), и принимая на себя роль рассказчика, он дистанцируется от событий. Если подхватить эту мысль, остальное сразу становится на свои места. События фильма разбиты на дни титрами, эти подписи могли бы разорвать историю, но этого не происходит. Нам сухо сообщили, что от первой сцены до последней прошло лишь несколько дней — и намекнули, что в формальном разделении истории на фрагменты есть свой смысл. Каждая сцена — штрих к картине мира, окружающего героя. Многие из них вполне могли быть написаны самим Довлатовым — в ситуациях, в которые попадает персонаж, звучит голос писателя, его горьковатый юмор.
Приметы времени
Для работ Алексея Германа-младшего в целом характерно внимание к деталям, поэтому скрупулезного воссоздания интерьеров и образов можно было ожидать. Эти детали наполняют кадр жизнью, делают его узнаваемым. Из кармана рубашки торчит не просто пачка сигарет, мы видим название. Разлапистая луковица в банке с водой на столе — такие ведь были в каждом доме (а у многих и до сих пор есть). Таблички. Свитера. Телефоны. Подстаканники. Календари. Занавески. Желтая бумага и потрескавшаяся краска. И, конечно, пломбир. Добро пожаловать обратно, прошлое никуда не уходило. Правда, это прошлое узкой группы людей, поэтому не все смогут оценить реалистичность художественной мастерской Данилы Козловского.
Привет, Уэс Андерсон!
Чаще всего в кадре двое — герой и его собеседник, ведь именно на диалогах основана киновселенная «Довлатова». Легко говорить о симметрии и равновесии, когда нужно показать лишь двоих, и все-таки нельзя не заметить, что законы симметрии в фильме работают. В одном углу старушка играет на рояле (под которым, кстати, стоят пустые трехлитровые банки), в другом мрачно курит герой, между ними — облупленная стена коммунальной квартиры. Герой в черном пальто на фоне белой стены — и рядом героиня в светлом, их руки переплетены, но фон разрезает их на разные миры. А здесь — Бродский, а вот — Довлатов. Конечно, этот прием в фильме не основной, и он не задает тон всей картине, он просто настойчиво подталкивает зрителя к необходимости выводов. Сравнивайте, господа, сравнивайте.
Заморозило
Наступили семидесятые, застой, высовываться нельзя, в газетах печатают «крепких середнячков» — и технические решения фильма поддерживают общую атмосферу приглушенности. Ритм размеренный. Сцены идут, словно Бродский читает свои стихи, или часы тикают — и мы все знаем, сколько слогов в следующей строчке, и какая цифра будет после шести. Цветовая гамма стремится к сепии. Громкость голосов тоже ровная — редко кто вскрикнет, разве что уж совсем трагедия вскроется. Сдержанная и актерская игра — даже в самые напряженные моменты герой лишь цедит сквозь зубы свое «нахрен». Личность Довлатова тоже словно притихла, растушевалась — он всегда спокоен, о драках мы знаем только с его слов. Он как будто не хочет принимать неизбежное и уже известное ему решение — и поэтому старается не принимать никаких. Теряется в советах, теряется на фоне Бродского. Очень часто Довлатов стоит спиной к зрителю, словно говоря: «на моем месте мог быть кто угодно». Я — контур. Заполняй.
В замочную скважину
«Писатель должен говорить об огромных, вневременных вещах», — в пику таланту героя рассуждает несимпатичный уролог Семен Александрович. Довлатов же отказывается мыслить эпически. И авторы картины соглашаются с подходом героя, рассматривая свою историю через увеличительное стекло. В фильме преобладают крупные планы, порой персонажи не помещаются в кадр, еще немного — и станет казаться, что эмиграция началась просто потому, что в Союзе закончилось место… Потом мы выходим на совершенно пустые улицы, и понимаем, что нам только что показали выпестованную иллюзию, отгороженный уголок пространства, в котором каждому позволено побыть на своей волне.
Носители «волн» летят в эти уголки, как мотыльки на свет. И говорят там о скучных, повседневных, мелких вещах. Берут в долг и одалживают деньги и предметы обихода. Обсуждают проблемы на работе, поиски себя и признания. Пьют вкусный чай и не чай. Говорят о том, чего никогда не будет (и не шут бы с ним?).
Так работает их мир. Он непрочный — мотыльки мечтают о настоящем солнце, о месте, где их станут ценить, или хотя бы уже стать, наконец, каменщиками и не думать об этом вот всем, прекратить метания. Но это тоже мир. Который автор заботливо укутал дымкой, поэтому его очень легко перепутать со сном, что мы, вслед за героем, пару раз почти готовы сделать.
Пока на этот мир еще можно успеть взглянуть в кинотеатрах. А после останется ждать, когда фильм выйдет на Netflix.